Настройщик

Весна у каждого приходит по-разному. И каждый год по-другому. Когда-то я в начале марта садился в самолет, когда-то – по уши в болоте ловил на пленку фотоаппарата первую весеннюю капель в проснувшемся лесу. Но одно из чувств было общим – с тебя невидимо сползала хандра – а ты с ней почти сроднился за долгие зимние месяцы, и возникало ощущение, будто не прошеная зрелость решила с тобой поиграть в прятки, оставив тебя на время наедине с твоим ребячеством.

В этом году чудо свершилось по-иному. Пришел настройщик фортепиано.

Какое ж это чудо? - удивится читатель, с недоверием и ухмылкой поглядывая на автора.

И, возможно, окажется, прав. Маленькое чудо – оно у каждого свое – и выкладывать такое другим на блюдечке – гарантия того, что оно у тебя исчезнет. И то, что тебя радовало и удивляло час назад, когда ты беспричинно самому себе улыбался, — возьмет да и станет обыденностью.

Поэтому, пока этого не случилось, я спешу записать этот маленький и, может быть, только одному мне интересный факт.

Мастера я ждал всю зиму. Иногда я открывал крышку своего Zimmermanna, снимал защитный фетр с клавиатуры и пытался извлечь какие-то звуки. Звуки получались жалобными, тоскливыми, пассажи и арпеджио – напрочь не хотели выигрываться. Я смотрел на свои руки – когда-то эти тонкие пальцы могли в кромешной темноте попасть в нужные клавиши, например, в рапсодиях Ференца Листа или токкатах Баха.

Да… Двадцать лет не играть – это, пожалуй, перечеркивает предыдущие двадцать лет, проведенные за роялем. И мой полированный друг, казалось, тоже поддакивает и просит, больше без нужды не ставить на подставку его верхнюю рояльную крышку, совершенно нетипичную, для обычных пианино.

Он не так уж стар. Мне было шестнадцать, когда нас с родителями повели по подземным тоннелям центрального универмага, чтоб я мог выбрать себе инструмент из тех, которые практически не попадали в продажу. Помню огромный холодный зал, весь уставленный инструментами, в основном, марки Petrof. В те годы - это были самые модные дефицитные красавцы с высокой рамой и отделкой из неполированного дерева. Но одна беда – все они были какие-то глуховатые… И клавиши — мягкие-мягкие – будто созданы скорее для ласки, а не для игры.

Такое — не по мне. А как же погромыхать по клавиатуре на фортиссимо у Рахманинова?

Мой малютка Zimmermann был всего один и был для кого-то отложен. Когда я заиграл – завскладом махнул рукой и отдал распоряжение грузить инструмент на тележку.

Последующие два года - это был мой самый верный товарищ, «мольберт» и настольная книга. Я стал много писать – ни дня без строчки. С ним родилась дерзкая идея, и в будущем реализовалась планы, покорить Москву.

Он единственный верил в успех… Мой инструмент, мой друг…

… Мастер бережно снял наружные деревянные части, обнажив его стройную механику. За годы работы с лучшими концертными инструментами Москвы у мастера выработалось особое поведение – со стороны это выглядело, будто он готовится получить удовольствие.

Удовольствие от того, что скоро-скоро он разбудит этого спящего красавца, вернет его интонированию чистоту, а клавишам – безупречную стройность, чтобы пальцы, прикасаясь к ним, вновь смогли разбрызгивать вокруг бриллиантовые капельки пассажей.

Восемь часов кропотливой работы смог бы оценить только профессионал, среди прочего: и стачивание поверхности фетра на всех молоточках тенора и дисканта, чтобы удар распределялся одинаковой силой на все три струны; и распределение прокладок в полмикрона толщиной, чтоб высота и глубина нажатия каждой отдельной клавиши не отличалсь друг от друга, но главное – чтобы все соответствовало стандартам и заводским установкам. Впрочем, уверен, даже на немецком заводе, мастера не подошли к вопросу столь щепетильно – может от того, что завод находился в ГДР?

А я наблюдал за мастером — затаив дыхание. В моем базовом музыкальном образовании ведь был предмет, посвященный настройке фортепиано. Правда, нам его читал мастер скрипичных дел. Может быть, поэтому многие нюансы остались для меня, как говорится, за кадром?

Когда я сел принимать работу – я подумал, что совершилась подмена.

Подменили не инструмент – меня. Откуда вдруг взялась эта послушность пальцев? А мелодика? Я робко заиграл разные фрагменты – от Шуберта до народных песен – а слух — словно ты с горы спустился, и тебе отложило уши – начал улавливать тончайшие нюансы интонирования!

А мастер только улыбался открытой простодушной улыбкой – в его потрепанной тетрадке с отзывами я вдруг увидел знакомые почерки и консерваторской профессуры и известных современных пианистов…
… Так вот, я начал писать о весне и о чуде? Может быть, ничего и не произошло — только я, зачарованный, не могу до сих пор оторваться от инструмента даже для перерыва на чай.

Я вижу, как пальцы набирают форму, пассажи становятся чище, душа начинает вспоминать язык иных, более тонких символов – а послушный инструмент старается ничего не пропустить из этого понятного ему разговора.

А знаете, как важно, чтобы инструмент понимал автора? В любом деле – спросите, например, у резчика по дереву. Или по камню…

Поэтому, мне кажется, достойный инструмент – это и есть та недостающая точка опоры извне микрокосма автора, благодаря которой и появляется сама возможность изменить – или, как в оригинале – перевернуть – окружающий нас мир.